Мариам Петросян - Дом, в котором… [Издание 2-е, дополненное, иллюстрированное, 2016]
Горбач входит в пустую спальню, устраивает на жердочке Нанетту и садится на батарею. Разбросанные вещи говорят, что на ужин уезжали в спешке. Горбач сидит, не снимая куртки, и с его ботинок медленно натекает лужа.
В столовой Табаки выкладывает из морковных кусочков узоры на скатерти. Курильщик задремывает над чашкой с чаем.
— Все разбежались и прячутся по углам, — говорит Сфинкс Слепому. — Мертвая зона, а не комната. Страшно в ней сидеть.
— Чуткие, как кошки, — отвечает Слепой, улыбаясь. — Пока в комнате нехороший запах…
Курильщик просыпается и прислушивается к ним, но они замолкают. Стулья Черного и Горбача пустуют.
— Ладно, — говорит Табаки, жуя, — я все понял, но кто мне скажет, где Лэри? Вон его Логи, все на местах.
Фазан Джин, ероша волосы, пишет письмо своему младшему брату, обитающему в Наружности. В классе пусто, из спальни доносится приглушенный звук телевизора. Джин невольно прислушивается. Опускает голову и дописывает фразу: «Я убедился в том, что все женщины одинаковы. Даже лучшие из них не знают, что такое дисциплина».
— Я приведу ее сегодня. Только чуть-чуть погодя. Слышишь?
Лэри крутится вокруг Горбача, терзая подбородок.
— Это очень важно для меня. Представить ее… Познакомить…
— Давно пора, — говорит Горбач, думая, что совсем не хочет, чтобы кого-то приводили. Но если он этого не хочет, то почему говорит «давно пора»?
— С тебя натекло.
Лэри ждет продолжения. Должен же Горбач сказать что-то еще. Как-то подбодрить его. Что-то посоветовать. Но Горбач молчит.
— Она славная.
Лэри опять ждет.
— Да, — Горбач отрывает ноги от пола и смотрит на подсыхающую лужу. — Я все слышу, Лэри. Она славная. Я слышу.
— Как ты думаешь, она им понравится? Они ее не прогонят? Я бы им не простил. Но ты ведь не думаешь…
Горбач ничего не думает. Ни о Лэри, ни о его подружке.
— У нас с ней любовь, — жалобно говорит Лэри. — Настоящая. Почти как в кино. Она меня ждет иногда прямо часами…
— Любовь — это круто, — бормочет Горбач. Он слезает с батареи и проходит через комнату, слыша, как Лэри крадется следом.
— Погоди, куда ты ушел, я как раз хотел тебя попросить…
В ванной комнате он задвигает щеколду и начинает раздеваться. Шаги Лэри замирают перед дверью.
— А когда ты выйдешь?
— Завтра утром! — кричит Горбач и пускает воду в душе.
— Ты не моешься, — скулит Лэри. — Ты не взял ничего. Я же видел! Ты просто прячешься от меня! Выходи, а? Так нечестно…
[Горбач]… Лэри уже не было. Устал ждать и ушел. Наверное, я нехорошо повел себя с ним. Лорда тоже не было. Я хотел залезть к себе наверх, но увидел, что там опять лежит Черный. Я часто думал, почему все лезут на мое место, а не к Лэри — ведь у него все то же самое, только с другой стороны? Но никто никогда не влезал туда, кроме него самого. Я так никогда и не понял, почему.
Я сел рядом с Курильщиком. Табаки со стуком сосал леденец.
— Как можно столько сидеть в снегу? Все это кончится бронхитом.
Черный вдруг соскочил с моей кровати. Посмотрел как-то странно и лег к себе. Лицом в стену.
Сразу подумалось о стихах. Я их точно стер? Обычно старался стирать. Я почувствовал, что краснею. Я действительно стирал их почти всегда. Только изредка забывал, оставлял на стене. И почему-то именно в эти дни кто-нибудь туда обязательно влезал и часами валялся на моем месте, пока я потел внизу, стыдясь и надеясь, что, может, этот кто-то ничего не заметил. Захотелось поскорее проверить, есть ли на стене что-нибудь, но если было и Черный прочел, то он понял бы, что это я проверяю, и стало бы совсем стыдно.
Спать расхотелось, а для придумок время еще не пришло.
Придумки на ночь — заслонка от страха. У меня звездная болезнь, она просыпается ночью. От нее помогают придумки. Это вообще-то стыдная вещь. Они приходят сами. Почти одинаковые, и не поверишь даже, что можно их себе так и представлять год за годом. Там везде я и еще кто-то. Сначала всегда отец. Когда я был поменьше, это был только отец. Потом стали появляться другие, но начиналось все с отца. Мы встречались с ним, он и я, уже взрослый. А где и как — всегда бывало по-разному.
Когда я был маленький, то вечно умирал, а он приходил и говорил, что любит и сожалеет, и объяснял, почему его не было раньше. Все очень слезливо, как в дамском романе и даже хуже. Он бывал разный каждую неделю, мой придумочный отец. Менялись лицо и фигура, смотря какой фильм я только что видел и чем была забита моя голова, но говорил он обычно одно и то же, хотя и немного разными словами, и вел себя одинаково. Я тоже говорил одно и то же или почти одно и то же. А потом, со временем, стали приходить другие вещи. Люди, разные люди и места, и сам я менялся, делаясь совсем не собой, чем дальше от себя, тем интереснее. Иногда я бывал стариком, который жил на барже совсем один, спасал утопляемых собак и рассказывал им свои истории. Он был немного не в себе, этот старик, но в общем-то, конечно, он был очень даже похож на меня.
Старик был одной из лучших придумок, но были и другие. Со мной случалось разное, и иногда я рассказывал об этом случайным людям. Или своим женам, если был женат. Или самому себе.
Главное было представить место и себя в нем. Это могла быть улица, комната или машина, но надо было представлять по-настоящему, вместе с тем, что за окнами, вместе со всеми мелочами, которые лежат там и тут, с погодой и с запахами. Чем лучше представлялось все это, чем лучше получалась придумка, тем лучше я засыпал. Иногда сон приходил даже раньше, чем я успевал представить все до конца, и тогда, на следующую ночь, можно было представлять то же самое опять.
Я уже знал, что флейта притягивает вечера, холодные и туманные, в чужих городах; суета и шум внизу, где не спят — поезда; вой собак далеко в Наружности — развалины и пустынные улицы. А иногда не притягивается ничего. Так долго, что решаешь: вот и все, ты вырос из этого.
Но когда нет ничего, трудно заснуть. Тогда мысли о смерти, холодные мурашки по телу и задыхаешься от страха, а внизу храпят, и ты не нужен никому, ты совсем один. И через потолок начинают просвечивать звезды. Как будто кто-то смотрит холодными глазами. Это и есть Звездная Болезнь. Когда она приходит, уже ничего не придумаешь и не представишь, никуда от нее не спрячешься, потому что страх уже в тебе, а он сильнее любых придумок.
Последнее средство — разбудить кого-то. Те, кого будят, злятся как черти, но они рядом, а когда рядом есть кто-то живой, глаза звезд затухают и кто-то, кто уже тянулся к краю одеяла, чтобы схватить его, убирает когти и прячется до следующего раза.
